Исследуя факторы возникновения и развития партийных систем в различных странах, политологи Сеймур Мартин Липсет и Стейн Роккан сформулировали тезис о «структурах раскола». Их исследования показали: политический раскол общества, возникающий в начале масштабных социальных трансформаций (например, при создании национального государства или во время индустриальной революции), затем как бы «замораживается». Однажды образовавшиеся линии размежевания (между трудом и капиталом, городом и селом, церковью и светским обществом и т.д.) определяют впоследствии партийный ландшафт. Эта концепция получила широкое признание при изучении поведения избирателей, и ее все шире используют для анализа российской политики.
На мой взгляд, логично предположить, что при определенных условиях «замораживаемая» структура раскола способна определять дизайн не только партийных структур, но и других политических институтов, учреждений, установлений. Это допущение можно применить к таким важным элементам политической системы общества, как конституционная форма правления или тип избирательной системы. В самом деле, как показала жизнь, субъектам российской политики, в том числе правящей группировке, не под силу изменить характер нового режима, оформившегося в конце 1993 года. Более того, вся его конструкция формируется таким образом, чтобы сделать невозможным возврат в прошлое. Одной из целей принятия новой Конституции было предельно затруднить внесение поправок в нее, равно как суть идеологии ваучерной приватизации можно свести к невозможности легальной ренационализации. Иными словами, складывающаяся система «замораживает» стихийно сложившееся соотношение сил и препятствует перераспределению ресурсов.
Подобная политика закрепляет господство правящей группировки, проводящей преобразования, и ослабляет нелояльную оппозицию. В итоге группировки и институты, противостоящие режиму и не готовые принять правила «шахматной партии» будь то «Демократический выбор России» или «Трудовая Россия», либералы-правозащитники типа Сергея Ковалева или радикальные национал-патриоты вроде Александра Баркашова или Николая Лысенко, оказываются на обочине политического процесса. Иное положение и у старых, и у новых субъектов политического процесса, участвующих в принятии решений (в том числе оппозиционных парламентских фракций). Как только устанавливаются институциональные рамки нового режима, их интерес заключается в том, чтобы узаконить свое положение, а потому они не препятствуют «замораживанию».
После 1993 года в российской политике отчетливо обнаруживается стремление законсервировать установления, выработанные для решения текущих задач политической борьбы. Более того, они превращаются в несущую конструкцию всей политической системы с более или менее явного благословения всех политических сил. Тем самым институционально закрепляется политическая и правовая практика 1991-1993 годов, основанная на «революционной целесообразности». Неформальные контракты между президентом и первыми лицами республик, краев и областей обретают форму договоров между Российской Федерацией и ее субъектами. Президент назначает членов правительства без согласования с премьер-министром, а того, в свою очередь, утверждает парламент без серьезного обсуждения состава и программы правительства. Такой стихийный характер формирования политических отношений (под воздействием текущей политической борьбы или идеологических приоритетов реформаторов) может определить институциональный дизайн российской политики на долгие годы.
Английский политолог Питер Барнелл задался вопросом: легко ли молодым демократиям изменить правила, которые однажды принесли полезные плоды, но потом начали создавать проблемы? Его вывод: «существенный инициативный выбор институциональных форм имеет тенденцию сопротивляться изменениям. Эти формы становятся неотъемлемыми… Статусные книги можно переписать, гораздо труднее изменить неформальную практику». Российский экономист-либерал Виталий Найшуль как бы добавляет: неформальная практика преобразований становится основой статусных книг, т.е. нормы «обычного права» закрепляются в политических институтах.
Если завершение институциональных реформ, отмеченное в России после избирательных циклов 1993-1996 годов, действительно представляет собою «замораживание» существующей политической системы, то отсюда следует: доминирующие сегодня институты будут еще долгие годы определять характер политических перемен в стране. Это распространяется, в частности, на господство исполнительной власти и слабость представительных институтов. Первые роли в нынешнем российском политическом процессе играют не партии. Причин тому немало. Во-первых, Конституция свела влияние парламента к минимуму. Во-вторых, как показал опыт президентских и губернаторских выборов, ключевую роль в современных российских избирательных технологиях играют не партийные активисты и агитаторы, а контроль над средствами массовой информации и возможности административного влияния на избирателей. В таких условиях важнейшие функции партий (выработка идеологии, рекрутирование сторонников, политическая мобилизация) берут на себя группировки политической элиты. Игорь Куколев назвал эти складывающиеся в России формы элитной структуры политико-финансовыми группами . Они включают в свой состав как персональные клиентелы «команды», связанные патронажно-клиентельными связями с политическими лидерами, так и финансово-экономические структуры. Главный смысл деятельности таких групп «неформальное взаимодействие… для борьбы за право распоряжаться или контролировать ресурсы…».
Политолог Михаил Афанасьев утверждает, что клиентелизм как основной механизм взаимодействия свойствен не одним лишь элитам, а всему российскому политическому обществу . Если согласиться с ним, приходишь к выводу: «замороженная» элитная структура воспроизводится в качестве одной из основ российской политической системы. Этот фактор и определяет прежде всего изменения современной элитной структуры. В 1990-1993 годах, по мнению российского исследователя элит Александра Дуки, шло превращение ее монократической формы в разделенную (конкурентную). Для нее «характерны жесткая межфракционная борьба, нарушение соглашений, стремление избавиться от оппонента».
В 1993-1996 годах политико-финансовые группы стали крупнее и закрепили свой политический статус (прежде всего благодаря участию в федеральных и региональных выборах). И, наконец, начавшееся «замораживание» отмечено формализацией статусов и созданием новой иерархии этих групп. Однако клиентелистское, интегрированное по вертикали политическое общество (в отличие от вырастающего из гражданского общества с его сетью горизонтальных связей) по своей природе не может вести игру с нулевой суммой. Для него более характерно разделение сфер влияния, основанное не на публичной конкуренции, а на договоренностях в духе старых или новых традиций. Отсюда такие, казалось бы, противоречащие практике современного государства феномены российской политики, как административное воздействие на избирателя, «теннисное» и «банное» окружение президента, местничество в кадровой политике на всех уровнях.
Неполитическая элита (научная, культурная, религиозная) и структуры гражданского общества в нынешних российских условиях оказываются попросту невостребованными, хотя в других странах, идущих к демократии, они играют важную роль. Напротив, федеральные и региональные избирательные кампании показали: гражданские ассоциации включены в патронажно-клиентельные связи, а потому воздействие общественности на российскую политику будет скорее всего невелико.
Разумеется, все относительно, и российское общественное мнение все же достаточно сильно, чтобы воспрепятствовать опусканию «планки» гражданских прав и свобод ниже уровня, достигнутого в период перестройки. Но все же ближайшие перспективы демократизации зависят не от того, как проявит себя общественность, а от изменения элитной структуры. Трансформация режима остается внутренней проблемой самой элиты. Преодоление раскола и стремление к консолидации естественный ответ на вызовы, которые бросает «замораживание» нашей политической системы. Иначе говоря, российская политическая элита не делает сегодня «ходов шахматной доской по голове партнера» не потому, что жаждет принять демократические нормы. Она просто не способна нанести конкуренту последний удар (что подтверждает провал чеченской политики). Именно поэтому формы и последствия консолидации элит в России сильно расходятся с известными политологическими схемами.